В поэзии Гумилева как бы стираются исторические границы — в этом характерном для Италии «сцеплении времен»:
Все проходит как тень, но время
Остается, как прежде, летящим,
И былое, темное бремя
Продолжает жить в настоящем.
(«Пиза>)
Неаполь «полон античной грязью», в Генуе моряки «ведут между собою вековые разговоры», а сама Италия — это страна, «где тихи гробы мертвецов. Но где жива их воля, власть и сила». И поэт восхищается этим! В его стихотворениях реальные герои кажутся сошедшими с полотен эпохи Возрождения и оживают исторические персонажи.
Но если у Гумилева прошлое и настоящее гармонично сосуществует, то, по Блоку, этой гармонии нет места в порочной стране: «Военной брани и обиды забыт и стерт кровавый след... Дома и люди — все до гроба». Поэт не может простить Италии вырождения ее своеобразной древней цивилизации, засилья современности: «Всеевропейской желтой пыли / Ты предала сама себя!» даже Мадонна обесчещена современностью и стихотворение «Глаза, опущенные скромно...» несет в себе мотивы будущего рассказа американского фантаста Рея Брэдбери «Улыбка» о самоуничтожении цивилизации, слишком далеко шагнувшей в своем развитии.
Для обоих поэтов характерно обращение к образам простых людей, ведь итальянцы — колоритнейшая нация, их песни и танцы считаются одними из самых зажигательных. Ласковое солнце и теплое море сделали их веселыми и страстными. И поэтому озорная итальянка из Перуджии Блока и «два косматых старика» неаполитанца Гумилева несут в себе частичку своей родины. Вся Италия — в них. Блок и Гумилев понимают это, как понимал и Максим Горький, который посвоему восхищался этой страной в «Итальянских сказках».
И, конечно же, огромный след в творчестве обоих поэтов оставили великие люди Италии — поэты, воины, художники, скульпторы. Гораций, Вергилий, Овидий, Рафаэль, Буонарроти, да Винчи, Тассо — вновь и вновь оживают они в поэзии северных поэтов.
Но тень «сурового Данта», «не презиравшего» итальянского «сонета» у А. С. Пушкина, неизменно витает над «итальянскими стихами» как Блока, так и Гумилева. Его «Vita nuova» столь велика, что оказала влияние на обоих поэтов, таких разных в своем мироощущении.
Гумилев восторгается возможностью излить чувства в «сонете-брильянте», и сонетная форма удивительно к лицу его «итальянским стихам» («Тразименское озеро», «Вилла Бортезе»). Поэт воскрешает еще один жанр итальянской поэзии — канцоны. Вот что он пишет по этому поводу: «Мои канцоны не имеют ничего общего со сложной формой итальянских канцон. Я взял это название в прямом смысле — песни... Каждая моя канцона состоит из пяти строф. Первые три строфы посвящены экспозиции какого-нибудь образа или мысли. В двух последних строфах обращение к даме, род envoi французских баллад, или просто упоминание о даме в связи с предыдущим. Эта двухчленность моей канцоны роднит ее с сонетом». Гумилев снова без особого напряжения соединяет древнюю поэзию с современной, историю с реальностью.
Образ самого Данте Алигьери постоянно сопровождает поэтов в их путешествиях по Италии.
Гумилев:
Музы... Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте.
(«Беатриче»)
Блок:
Тень Данта с профилем орлиньим
О Новой Жизни мне поет.
(«Равенна»)
Блок считает Данте единственным достойным воспоминанием прошедших веков, достойным «новой жизни».
Для Гумилева Беатриче становится воплощением вечной женственности, верности, любви: «Знаете ль вы, что недавно / Бросила рай Беатриче для ада Данте? Имена Беатриче и Данте Адигьери «звучат нам как призывы», их мыслями «мы теперь живем и дышим». Они — суть вечная любовь.
Блок прямо не упоминает о Беатриче, но разве его судьба не доказывает то, что он был ее страстным поклонником?! Ведь воспевание единственной Прекрасной дамы было смыслом ранних блоковских стихотворений.
Итак, концепции поэтов по отношению к Италии прямо противоположны.
Для Блока ее небо — чужое, поэт вслед за Ф. И. Тютчевым чувствует скорую гибель европейской цивилизации, не сумевшей сохранить исторические корни (потом это выльется в «Скифы»).
Гумилев же, талантливый путешественник, находит гармонию в пространстве и времени — и воспевает Италию.
Но очевидно, что для обоих поэтов эта страна становится воплощением самого Искусства. И хотя Блок видит его декаданс, а Гумилев — пышный расцвет, оба они являются его певцами, его служителями — и этим ставят свои имена в один ряд с великими итальянцами, «всемерностью русской души» приобщаясь к вечному мировому наследию.
Ведь не случайно Н. Гумилев, переводя Теофиля Готье, произносит:
Все прах — одно, ликуя,
Искусство не умрет.
Античная статуя
Переживет народ.
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|
