Большой Бейсуг

«Вишневый сад»... Невозможно найти человека, ко­торый не знал бы этой пьесы Антона Павловича Чехова. Есть что-то удивительно трогательное в самом звучании этих слов — «вишневый сад». Это лебединая песня писа­теля, последнее «прости» миру, который мог бы быть человечнее, милосерднее, красивее.

«Комедия в четырех действиях». Вспоминаются раз­говоры на уроке о том, что Чехов настойчиво рекомендо­вал ставить «Вишневый сад» именно как лирическую комедию. Ну что ж, попробуем увидеть в чеховской пьесе комедию, не забывая, однако же, о лиризме, неотъемле­мом качестве Чехова-художника.

«Уже май, цветут вишневые деревья», мы в имении, «прекрасней которого нет на свете». Сад «весь белый». Картина потрясающая! И чудится, что ангелы небесные никогда не покинут этот райский уголок. Разве возмож­ны в этом божественном месте страдания людские? Здесь самый черствый, бездушный человек должен стать по­этом, преисполниться самых возвышенных чувств. Впро­чем, не будем торопиться с выводами. Посмотрим на эту картину внимательнее. Чехов, проникновенный лирик, дает нам возможность взглянуть на сад со стороны, да еще на фоне заходящего солнца. И что же мы видим? «Старая, покривившаяся, давно заброшенная часовен­ка... большие камни, когда-то бывшие... могильными плитами...» Что-то ущербное есть в этом пейзаже. И, конечно же, «ряд телефонных столбов» и видный сквозь ветки «большой город» вряд ли могут оживить его. На этом фоне - комедия? Возможно ли?

Первые страницы пьесы наполнены тревогой ожида­ния. Ждут хозяйку имения, Любовь Андреевну Ранев­скую, возвращающуюся из Парижа. И причину приезда едва ли можно назвать веселой: из-за отсутствия средств с молотка продается имение. То самое имение, в котором прошло ее детство, где «счастье просыпалось» с ней каж­дое утро, где «длинная аллея» блестит в лунной ночи! Каждый предмет здесь необычайно дорог ей. Она не мо­жет без слез видеть детскую. И «столик» и «шкафчик» приводят ее в умиление. Нет, попытка поцеловать шкаф еще не делает пьесу комедией. И даже напыщенные фра­зы типа «дорогой, многоуважаемый шкаф...» не основа­ние для подобного утверждения. Что же тогда? «Белая жилетка и желтые башмаки» Лопахина? Или книга в его руке, в которой он «ничего не понял»? Или то, что муж Раневской «умер от шампанского»? А может, Гаев, обо­жающий только «бильярд и леденцы», по-настоящему смешон? А Елиходов, «развитой человек», как он сам себя характеризует, читающий «разные замечательные книги», страдающий от невозможности дать ответ на по­чти гамлетовский вопрос: жить ему или застрелиться, — разве не смешон? А Дуняша, «нежная», «такая деликат­ная», что аж дух захватывает?

И наконец-то подлинная находка — Яша. Уже в том, как он деликатно идет через сцену, как задает вопрос («Тут можно пройти-с»?), чувствуется откровенная ав­торская издевка. Впрочем, Яша не столько смешон, сколь­ко страшен. «Могла бы и завтра прийти?» - это он говорит о матери, пришедшей навестить его после пяти­летней разлуки. А с Фирсом он и вовсе не церемонится: «Хоть бы ты поскорей подох». И вряд ли прав Фирс, называющий его недотепой. Это слово явно не исчерпывает Яшиной подлой, лакейской душонки. Сейчас он с вос­торгом глядит на Раневскую: может, возьмет в Париж? Глядит на Лопахина: может, возьмет на службу? Его взо­ры устремлены туда, где власть и деньги. Его время еще не пришло. Пока он только курит отвратительные сига­ры, пьет хозяйское шампанское да «девок щупает». Он прост — в этом его сила. Он всем нужен: и Раневской, и Лопахину. Возможно, и Пете понадобится, которому как холоп всегда нужен, даже если противен. И еще: от него пахнет селедкой. Не знаю почему, но сразу вспоминается Шариков из «Собачьего сердца». И становится совсем не смешно. Даже как-то грустно.

Неоднократно доводилось слышать, что Чехов, не раз­деляя революционных взглядов и убеждений, все свои на­дежды связывал с интеллигенцией. Значит, стоит повни­мательней присмотреться к Пете Трофимову. Ох, как не хочется повторять шаблонные фразы о Петиных до­стоинствах! «Вся Россия - наш сад». Звучит красиво. Яо, если вдуматься, кто произносит эти слова? Недоучка, демагог, фразер. Трескучие фразы о «высшей правде», «выс­шем счастье», о «яркой звезде», которая горит там, вда­ли, не имеют абсолютно ничего общего с реальной жиз­нью. Петя - «смешной чудак, урод... облезлый барин».

Много пролито слез. Много горьких слов сказано о необходимости расстаться с садом. Уже «раздается глу­хой-стук топора по дереву». А Чехов не хочет грустить. «Здравствуй, новая жизнь!» - провозглашает он. Зна­чит, перед нами действительно комедия, хотя совершен­но необычная, лирическая. В Чехове всегда жил поэт. Чехов-драматург не только не утратил этого качества, но, наоборот, приоткрыл нам совершенно новую грань своего поэтического дара. Его пьесы так полны жизни, что их нельзя было «играть». Ими можно было только «жить». Для Чехова чрезвычайно важно все: и пейзаж, удивительно красивый, ранящий душу, и ремарки, в изо­билии рассыпанные в пьесе (особенно часто глаз натыка­ется на слово «пауза» — и это не пустое слово: ведь мы живем не только словами, но и чувствами, скрытыми в глубине души, в самих потаенных ее уголках), звуковые эффекты: звуки свирели (именно под эту нелепую музыку Петя произносит: «Солнышко мое! Весна моя!»), гитары («Ужасно поют эти люди», наверное поэтому Шарлотте так мучительно одиноко), звук лопнувшей струны, от которого обрывается сердце,' и даже бормотание Фирса, создающее своеобразный фон пьесы.

Поразительная простота сюжета, отсутствие внешних эффектов, отказ от сценических штампов — все это удивительно сочетается со значительностью темы и при этом очень тонко, ненавязчиво переводит повествование в ли­рический план.

Бели вернуться к вопросу о жанре, то можно согла­ситься, что перед нами лирическая комедия. Лирическая не только по эмоциональной насыщенности и вырази­тельности в передаче переживаний персонажей, но и по ясной ощутимости голоса самого автора, его печали и гнева, скорбной усмешки и бодрой веры в будущее роди­ны, которую он хотел бы увидеть в образе нового, цвету­щего вишневого сада, лучше и прекраснее разрушенного.

И все же опыт современных режиссерских трактовок и всяческих театральных экспериментов (достаточно вспомнить постановку Л. Трушкина) красноречиво сви­детельствует, что не все ясно и для нас, что гениальное творение неисчерпаемо, что сценические воплощения «Вишневого сада» - задача вечная, как постановка «Гам­лета», например, и что новые поколения режиссеров и зрителей будут искать свои ключи к этой пьесе, столь совершенной, талантливой и глубокой.