В этом отношении особенно интересна история перевода «Одиссеи». Жуковский совсем не знал греческого языка и между тем сумел перевести эту поэму до того близко к подлиннику, что в ней слышится тот самый торжественно- наивный язык Гомера, которого первобытная простота и важность совершенно исчезли в церковно - славянских архаизмах переводчика «Илиады» Гнедича, но сохранены вполне в «Одиссеи» Жуковского. Вот что пишет сам Жуковский графу Уварову о переводе «Одиссеи»:
«Но как же, спросите вы, не зная Гомерова языка, говорить языком его по русски? Это я должен вам объяснить. Мне помогла немецкая совестливая, трудолюбивая ученость. В Дюссельдорфе я нашел профессора Грасгофа, великого эллиниста, который в особенности занимается объяснением Гомера. Он взял на себя труд помочь моему незнайству. Собственноручно, весьма четко переписал мне в оригинале всю «Одиссею»; под каждым греческим словом поставил немецкое слово, и под каждым немецким грамматический смысл оригинального. Таким образом я мог иметь перед собой весь буквальный смысл «Одиссеи» и имел перед глазами весь порядок слов; в этом хаотически-верном переводе, недоступном читателю, были, так сказать, собраны передо мной все материалы здания; не доставало только красоты, стройности и гармонии. И вот в чем состоял собственно труд мой: мне надлежало из данного нестройного выгадывать скрывающуюся в нем стройность, чутьем поэтическим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих ухо; и все это не во вред, а с верным сохранением древней физиономии оригинала. В этом отношении и перевод мой может назваться произведением оригинальным… Я старался переводить слово в слово, сколько это возможно без насилия языку (от чего верность рабская становится часто рабской изменою), следовал за каждым словом и особенно старался соблюдать их место в стихе тем словам, которые на этом месте производят особенное поэтическое действие».
Можно представить себе, сколько труда и таланта понадобилось Жуковскому, чтобы из хаотического беспорядка, нагроможденного совестливою немецкою ученостью проф. Грасгофа, воспроизвести стройное гармоническое целое гениальной поэмы Гомера. По этому одному образцу уже можно судить о выдающемся таланте Жуковского, как переводчика. Его чуткая поэтическая натура отличалась такой отзывчивостью, такой способностью усваивать все особенности оригинала, что ему вполне можно простить отсутствие самобытности и оригинальности в его собственных сочинениях.
Но отзывчивость и чуткость немного помогли бы ему, если бы он не был таким мастером слова и в особенности стихотворной речи. Принадлежа к школе Карамзина, он не употребляет уже длинных латинско-немецких периодов, любимых писателями Екатерининского века, и если в прозе несколько уступает автору «Писем русского путешественника», то в стихе становится неизмеримо выше своего учителя. Его гибкий, гармонический стиль, равно доступный всем размерам и с одинаковым совершенством передающий все отклики разнообразных поэтических настроений (за исключением впрочем, жизнерадостного, недоступного задумчивой музе Жуковского), уже настолько приближается к разговорному языку, что Жуковского можно по справедливости считать творцом стихотворной речи и тех ее форм, которые в стихотворениях Пушкина достигли такого гениального совершенства. Не даром юноша – Пушкин называл Жуковского своим учителем: в иных стихотворениях последнего чувствуется почти пушкинская художественность стиха. Гениальный ученик скоро обогнал своего учителя, и Жуковский имел в себе так мало авторского самолюбия, что сам признал себя побежденным, как об этом свидетельствует собственноручная надпись на его портрете, подаренном им Пушкину, когда этот последний прочитал ему в Царском Селе свою юношескую поэму «Руслан и Людмила».
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|
