Большой Бейсуг

Возвратимся теперь к героям комедии «Ревизор». Прежде всего мы видим, что все они – чисто русские люди, с теми самыми национальными свойствами характера, с теми понятиями о чести, правде и справедливости, с которыми воспитала их многовековая русская история и которые составляют достояние всей массы русского, так называемого «темного» народа. Над уровнем этой массы, ни по образованию, ни по развитию они почти не возвышаются, хотя и высоко поставлены над ней в качестве «правящих».

Ни с наукой, ни с теми понятиями, которые Гоголь в своей «Переписке с друзьями» называет «пустыми рыцарско-европейскими понятиями о правде», они не имеют ничего общего и во всех случаях своей жизни руководствуются только теми нравственными и правовыми нормами, которые выработала русская жизнь со времен татарщины. Иного они ничего не знают.

Им хорошо известно, правда, что закон преследует казнокрадство и лихоимство; но закон, по их понятию, одно, а практика жизни – другое. Закон – он сам по себе, отвлеченная теория, те же «рыцарски-европейские понятия о правде», которые совсем не совпадают с многовековыми устоями народной жизни. Существуют, например, законы о лесных порубках, а мужик все-таки рубит лес при всяком удобном случае, потому что он глубоко убежден, как и отцы его и прадеды, что «древа нам не заказаны», и будет игнорировать всякий закон, идущий в разрез с его убеждениями. Так и Сквозники – Дмухановские игнорируют законы о хищении и лихоимстве, потому что законы эти совсем не совпадают с их исконными понятиями о кормлении, которые они всосали с молоком матери, которые сделались прямо – свойством их натуры. А натуру не переделаешь. Для этого необходимо долгое и трудное перевоспитание всего общества, перевоспитание, для которого еще нет достаточно элементов и пока нет еще настолько веских мотивов, которые сделали бы его обязательным и непреложным.

Как же требовать от героев «Ревизора», чтобы они стали на целую голову выше окружающего их общества, чтобы они прониклись такими понятиями, каких в обществе совсем нет, или если есть, то только в виде отвлеченного закона, идущего в разрез со всем складом выработанной целыми веками народной жизни? Как требовать этого от архаических Держиморд, Сквозников – Дмухановских, Земляник и Ляпкиных – Тяпкиных, когда даже современные нам их преемники при каждом случае стремятся, если не стать выше закона, то, по крайней мере, обойти его? Ясно, что сначало нужно воспитать общество в понятиях о законности и всеобщей обязательности закона без всяких личных или сословных исключений, привить ему прочные понятия о чести, правде, справедливости, человеческом достоинстве, и затем уже отворачиваться с презрением и отвращением от тех, кто нарушает эти, уже всеми принятые и для всех равно обязательные, нормы.

Таким образом мы видим, что закон сам по себе, несмотря на всю свою строгость, не имел воспитательного значения – по крайней мере, для типов Гоголя. Какие же другие орудия были в руках у правительства для обуздания хищничества? Такими орудиями считались строгие и строжайшие ревизии, производимые периодически и имевшие нередко характер настоящих погромов. Ревизоры ездили иногда «инкогнито, с особым предписанием», открывали, конечно, массу злоупотреблений, увольняли и отдавали под суд десятки и сотни чиновников, но дело от этого ничуть не выигрывало. В той самой губернии (между Пензой и Саратовом), которую Гоголь избрал местом действия своего «Ревизора», несколько раз подряд производились строжайшие ревизии, оканчивавшиеся поголовным увольнением чиновников, и каждая последующая ревизия открывала, что воровство и лихоимство нисколько не уменьшалось, что новый состав чиновников был нисколько не лучше старого, выгнанного в отставку. Что же должны были делать ревизоры: выгонять в отставку и этих и заменять другими, которых, при следующей ревизии, придется также выгнать? Изменить самую систему у них не было ни власти, ни сил.

Припомним, кстати, пророческий сон гоголевского городничего. «Пришли две крысы, понюхали и прочь пошли», рассказывает в крайнем недоумении достойный Антон Антонович своим сослуживцам. По существовавшим тогда условиям, Гоголь не мог выразиться яснее о ревизиях и ревизорах, которым, на самом деле, только и оставалось, что «понюхать да прочь пойти», потому что толку от их ревизий не получалось никакого.

Итак, ни закон, ни строжайшие ревизии не в силах были бороться с теми правовыми понятиями, которые, как нравственная язва, привились к русскому обществу со времен татарского ига и которыми так резко отличаются восточные цивилизации от западных. Где же исход, в чем спасение от этой язвы, искони веков разъедающей наш общественный организм? Где та сила, которая могла бы побороть силу многовековой привычки, обновить, облагородить наше общество и прочно заложить в нем иные нравственные идеалы?

Еще Иван Грозный думал бороться с лихоимством и хищением бояр и служивых людей заменою этих последних выборными должностными лицами. Но тот, кто знаком с современными выборами, например, с сельскими (другие выборы не особенно отличаются от сельских), отлично знает, какими путями негодяй волостной старшина, заведомый взяточник и вор, ненавистный целой волости, добивается того, что волость, против воли, выбирает его снова и снова. Оказывается, что при низком уровне правовых понятий, при отсутствии в самом обществе ясного сознания своих прав и обязанностей, даже и выборное начало не достигает тех результатов, каких могло бы достигнуть при других условиях. Таким образом дело сводится опять – таки к отсутствию в обществе тех нравственных норм, которые одни только в состоянии поддерживать как отдельные личности, так и целые общества на известной нравственной высоте. Во всяком случае, это не причина отказываться от выборного начала – даже в том виде, в каком оно существует теперь. Оно все-таки бесконечно выше системы кормления, так как в себе самом заключает элементы правильного и прогрессивного развития общественного организма. Поэтому всякое ограничение выборного начала отталкивает общество назад, к тем временам, с наследием которых мы всё ещё не в силах развязаться.

Кроме выборного начала, есть еще другая сила, на которую возлагают много надежд. Эта сила – самая широкая гласность, такая гласность, которой представлено было бы свободно разбирать служебную деятельность каждого общественного деятеля, кто бы он ни был – чиновник ли, служащий по назначению, или выборное лицо, - и клеймить хищника и лихоимца, какой бы высокий пост он ни занимал, его настоящим именем, выводя его на всеобщий позор и посмеяние. Сила эта действительно была бы способна сдерживать в должных границах многие хищнические поползновения и со временем могла бы воспитать в обществе чувства чести и здравые правовые понятия. Но допустит ли такую широкую гласность само общество, привыкшее втихомолку обделывать свои грязные делишки? Ведь не допускает же московское самоуправление на свои собрания представителей прессы? А что касается провинции – там уже прямо производится травля на корреспондентов, осмелившихся заговорить печатно о местных злоупотреблениях. Недаром один из старых славянофилов, А.С. Хомяков, заметил ешё в сороковых годах, что наша беда не в том, что у нас тот или другой режим, а в том, что само общество деспотично.

Что же остается ещё? Что может, наконец, вывести наше общество из этого хаоса понятий и привычек, унаследованных от времен татарщины, и поставив на широкий, ровный путь настоящей гражданственности? Это может сделать только широкое распространение образования в массы народа. Одной грамотности тут недостаточно: грамотей может удовлетвориться и тем, что прочтет по складам Гуака или Францля Венициана. Необходимо такое образование, чтобы народ сознал свое человеческое достоинство, понял свое настоящее место в мировоззрении, в цепи других живых существ, чтобы он усвоил себе правильные понятия о правах и обязанностях, о правде и справедливости, о чести и честности, чтобы он всем своим существом проникнулся теми нравственными нормами, без которых немыслимо ни индивидуальное, ни общественное развитие.

Только тогда, при таком широком образовании народа, в течение двух-трех поколений уничтожатся навсегда в нашем обществе последние следы печального наследия прошлых веков, - тогда и выборный порядок, и гласность в состоянии будут сослужить народу ту великую службу, которая для них, при существующих условиях, пока еще не по силам. Тогда только типы гоголевской комедии отживут свой долгий исторический век и исчезнут навсегда – даже в том замаскированном виде, в каком перешли они в XX столетие. Тогда только, - если, вследствие атавизма, типы эти случайно появятся где-нибудь снова, они вызовут к себе уже единодушно отвращение всего общества.