Большой Бейсуг

На той стороне Волги, прямо против
города, два села; и особенно живопис­но
одно, от которого вплоть до Волги
тянет самая кудрявая рощица; солн­це
при закате забралось в нее как-то
чудно, с корня, и наделало много чу­дес.
Я измучился, глядя на это.

(А. Н. Островский)

«Мы стоим на крупнейшей горе, под ногами у нас Волга, и по ней взад и вперед идут суда, то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотразимо. Вот подходит расшива, и издали чуть слышны ее звуки; все ближе и ближе, песнь растет и полилась, наконец, во весь голос, потом мало-помалу на­чала стихать, а между тем уж подходит другая расшива и разрастается та же песня. И нет конца этой песне...»

Блуждая по улицам Костромы в течение трех дней, юный Островский как завороженный постоянно возвра­щается на крутой волжский берег. Колдовская сила при­роды пленяет его. Как Снегурочка под палящими луча­ми Солнца, он боится сгореть от такой красоты: такая красота — «казнь и мука для человека». Измученный, возвращается он домой, в дом дядюшки Павла Федоро­вича, и долго, долго не может уснуть. Какое-то отчаяние овладевает им: «Неужели мучительные впечатления этих дней будут бесплодны для меня?»

Так еще в юности Островский почувствовал, что Мос­ква не ограничивается Камер-Коллежским валом, что «за ним идут непрерывной цепью, от Московских застав вплоть до Волги, промышленные фабричные села, поса­ды, города и составляют продолжение Москвы. Две же­лезные дороги, одна на Нижний Новгород, другая на Ярославль, охватывают самую бойкую, самую промыш­ленную местность Великороссии».

Александр Николаевич Островский родился 12 апре­ля 1823 года в Замоскворечье, в самом центре Москвы, в колыбели славной российской истории, о которой вокруг говорило все, даже названия замоскворецких улиц. Вот главная из них, Большая Ордынка, одна из самых ста­рых. Название свое получила потому, что несколько ве­ков назад по ней проходили татары за данью к великим московским князьям. Примыкающие к ней Большой Тол­мачевский и Малый Толмачевский переулки напоминали о том, что в те давние годы здесь жили толмачи — пере­водчики с восточных языков на русский и обратно. А на месте Отас-Болвановского переулка русские князья встре­чали ордынцев, которые всегда несли с собой на носил­ках изображение татарского языческого идола Болвана. Иван Ш первым сбросил Болвана с носилок в этом месте, десять послов татарских казнил, а одного отправил в Орду с известием, что Москва больше платить дани не будет. Впоследствии Островский скажет о Москве: «Там древняя святыня, там исторические памятники... там, в виду торговых рядов, на высоком пьедестале, как обра­зец русского патриотизма, стоит великий русский купец Минин».

Сюда, на Красную площадь, приводила мальчика няня, Авдотья Ивановна Кутузова, женщина, щедро одаренная от природы. Она чувствовала красоту русского языка, знала многоголосый говор московских базаров, на кото­рые съезжалась едва ли не вся Россия. Няня искусно вплетала в разговор притчи, прибаутки, шутки, посло­вицы, поговорки и очень любила рассказывать чудесные народные сказки.

Служил будущий драматург в московском суде. Перед ним раскрывался целый мир драматических конфлик­тов, звучало все разноголосое богатство живого велико­русского языка. Приходилось угадывать характер чело­века по его речевому складу, по особенностям интона­ции. Воспитывался и оттачивался талант будущего «реа-листа-слуховика», как называл себя Островский-драматург, мастер речевой характеристики персонажей в сво­их пьесах.

И купец интересовал Островского ке только как пред­ставитель торгового сословия, но и как цельная русская натура, средоточие народной жизни в ее росте и станов­лении, в ее движущемся, драматическом существе.

К художественному синтезу темных и светлых начал купеческой жизни Островский пришел в русской траге­дии «Гроза» — вершине его зрелого творчества. Созда­нию «Грозы» предшествовала экспедиция по Верхней Волге, предпринятая по заданию Морского министерства в 1856-1857 годах. Она оживила и воскресила в памяти юношеские впечатления, когда в 1843 году Островский впервые отправился с домочадцами в увлекательное путе­шествие на родину отца, в волжский город Кострому и далее, в приобретенную отцом усадьбу Щелыково. Ито. гом этой поездки явился дневник Островского, многое приоткрывающий в его восприятии провинциальной по­волжской России.

Путешествие совпало с самым поэтическим временем года жизни русского человека. По вечерам в обрядовых весенних песнях, звучавших за околицей, в рощах и до­линах, обращались крестьяне к птицам, кудрявым вер­бам, белым березам, к шелковой зеленой траве. В Егорь-ев день ходили вокруг полей, «окликали Егория», про­сили его хранить скотину от хищных зверей. Вслед за Егорьевым днем шли праздники зеленых святок (русаль­ная неделя), когда водили в селах хороводы, устраивали игру в горелки, жгли костры и прыгали через огонь.

Путь Островских продолжался целую неделю и шел через древние русские города: Перес лавль-Залесский, Ро­стов, Ярославль, Кострому. Неистощимый источник по­этического творчества открывался для Островского, об этом хорошо сказал его друг С. В. Максимов: «Сильный талантом художник не в состоянии был упустить благо­приятный случай... Он продолжал наблюдения над ха­рактерами и миросозерцанием коренных русских людей, сотнями выходивших к нему навстречу»... Волга дала Островскому обильную пищу, указала ему новые темы для драм и комедий и вдохновила его на те из них, кото­рые составляют честь и гордость отечественной литера­туры.

«Общественный сад на высоком берегу Волги; за Вол­гой сельский вид». Такой ремаркой Островский открыва­ет «Грозу». Внутреннее пространство сцены обставлено скупо: «две скамейки и несколько кустов» на гладкой высоте. Действие русской трагедии возносится над ши­рью Волги, распахивается на всероссийский сельский простор. Ему сразу же придается общенациональный мас­штаб и поэтическая окрыленность.

В устах Кулигина звучит песня «Среди долины ров-ныя» - эпиграф, поэтическое зерно «Грозы». Это песня о трагичности добра и красоты: чем богаче духовно и чувствительнее нравственно человек, тем драматичнее его существование. В песне, которая у зрителя буквально на слуху, уже предвосхищается судьба героини с ее челове­ческой неприкаянностью («Где ж сердцем отдохнуть могу, когда гроза взойдет?»), с ее тщетными стремлениями най­ти поддержку и опору в окружающем мире («Куда мне, бедной, деться? За кого мне ухватиться?»).

Песня открывает «Грозу» и сразу же выносит содер­жание трагедии на общенародный песенный простор. За судьбой Катерины - судьба героини народной песни, не­покорной молодой снохи, отданной за немилого в «чуже­дальную сторонушку», что «не сахаром посыпана, не ме­дом полита». Песенная основа ощутима и в характерах Кудряша, Варвары. Речь всех персонажей «Грозы» эсте­тически приподнята, очищена от бытовой приземленнос-ти, свойственной, например, комедии «Свои люди — со­чтемся!». Даже в брани Дикого, обращенной к Борису и Кулигину: «Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с езуитом...»; «Что ты, татарин, что ли?», — слы­шится комически сниженный отзвук русского богатыр­ства, борьбы-ратоборства с «неверными». В бытовой тип самодура-купца Островский вплетает иронически обыг­ранные общенациональные мотивы. То же и с Кабано­вой: сквозь облик суровой и деспотичной купчихи про­глядывает национальный тип злой, сварливой свекрови. Поэтична и фигура механика-самоучки Кулигина, орга­нически усвоившего вековую просветительскую культуру русского восемнадцатого века.

В мироощущении Катерины гармонически срастается славянская языческая древность, уходящая корнями в доисторические времена, с демократическими веяниями христианской культуры. Религиозность Катерины вби­рает в себя солнечные восходы и закаты, росистые травы на цветущих лугах, полеты птиц, порхание бабочек с цветка на цветок. С нею заодно и красота сельского хра­ма, и ширь Волги, и заволжский луговой простор. А как молится героиня, «какая у ней на лице улыбка ангельс­кая, а от лица-то как будто светится».

Излучающая духовный свет земная героиня Островского далека от сурового аскетизма домостроевской морали. По правилам «Домостроя», на молитве церковной надлежа­ло с неослабным вниманием слушать божественное пе­ние, а «очи долу имети». Катерина же устремляет свои очи вверх. И что видит, что слышит она на молитве церковной? Эти ангельские хоры в столпе солнечного света, льющегося из купола, это церковное пение, подхвачен­ное пением птиц, эту одухотворенность земных стихий — стихиями небесными... «Точно, бывало, я в рай войду, и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится».

Радость жизни переживает Катерина в храме. Солнцу кладет она земные поклоны в своем саду, среди деревьев, трав, цветов, утренней свежести просыпающейся приро­ды. «Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу...»

В трудную минуту жизни Катерина посетует: «Кабы я маленькая умерла, лучше бы было. Глядела бы с неба на землю да радовалась всему. А то полетела бы невидимо, куда захотела. Вылетела бы в поле и летала бы с василь­ка на василек по ветру, как бабочка». «Отчего люди не летают!.. Я говорю: отчего люди не летают так, как пти­цы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела».

Вольнолюбивые порывы Катерины даже и в детских ее воспоминаниях не стихийны: «Такая уж я зародилась горячая! Я еще лет шести была, не больше, так что сде­лала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно, я выбежала на Волгу, села в лодку да и отпих­нула ее от берега». Ведь этот поступок Катерины вполне согласуется с народной ее душой. В русских сказках ге­рой всегда скрывается от преследователей.

Издревле славяне поклонялись рекам, верили, что все они текут в конец света белого, туда, где солнце из моря подымается, — в страну правды и добра. Вдоль по Волге, в долбленой лодочке пускали костромичи солнечного бога Ярилу, провожали в обетованную страну теплых вод. Бро­сали стружки от гроба в проточную воду. Пускали по реке вышедшие из употребления иконы. Так что порыв маленькой Катерины искать защиты у Волги — это уход от неправды и зла в страну света и добра, это неприятие «напраслины» с раннего детства и готовность оставить мир, если все в нем ей «опостынет».

Не почувствовав первозданной свежести внутреннего мира Катерины, не поймешь жизненной силы и мощи ее характера, образной тайны народного языка. «Какая я была резвая! — обращается Катерина к Варваре, но тут же, сникая, добавляет: — Я у вас завяла совсем». Цвету­щая заодно с природой душа Катерины действительно увядает во враждебном ей мире диких и кабановых.

В начале пятидесятых годов в творчестве Островского происходят существенные перемены. Взгляд на купечес­кую жизнь в первой комедии «Свои люди — сочтемся!» кажется драматургу «молодым и слишком жестким». «...Пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоскует. Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая его, надо ему показать, что знаешь за ним и хорошее; этим-то я теперь и занимаюсь, соединяя высокое с комическим». В пьесах первой половины пятидесятых годов «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок» и «Не так живи, как хо­чется» Островский изображает преимущественно светлые, поэтические стороны русской жизни. Эти же традиции сохраняются в драме «Гроза». Поэтика произведений Ос­тровского и сегодня покоряет сердца читателей и зрите­лей.