Большой Бейсуг

Краснодарский край

  • Увеличить размер шрифта
  • Размер шрифта по умолчанию
  • Уменьшить размер шрифта
Главная Сочинения Ф. М. Достоевский Нравственный закон и объективная реальность в романе Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание"

Нравственный закон и объективная реальность в романе Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание"

(2 голоса, среднее 5.00 из 5)

Достоевский сказал однажды, что произведения Гого­ля «давят ум глубочайши», этими непосильными вопросами, вызывают в русском уме самые беспокойные мысли. Но, пожалуй, с еще большой силой мы можем отнести эти слова к романам, повестям, публицистике самого Досто­евского.

Самые главные, самые трудные вопросы подни­мает он в своем творчестве, самыми беспокойными и бес­покоящими мыслями пронизывает каждое свое произве­дение. «По силе изобразительности талант Достоевского равен, быть может, только таланту Шекспира», — писал Горький. Однако не только сила изобразительности — мрачные или яркие краски созданных им образов, не только напряженность конфликтов, драматизм катаст­рофически развивающихся событий, — но и безмерная сила до предела напряженной мысли, бьющейся и пуль­сирующей в событиях, поступках, столкновениях всегда незаурядных, всегда страстно размышляющих, страдаю­щих, борющихся личностей — вот что поражает нас в Достоевском.

В 1866 году был напечатан роман «Преступление и наказание», — роман о современной России, пережив­шей эпоху глубочайших социальных сдвигов и нравствен­ных потрясений, эпоху «разложения», роман о совре­менном герое, вместившем в грудь свою — так, что «ра­зорвется грудь от муки», — все страдания, боли, раны времени.

Достоевский недаром подчеркивал современность сво­его романа. «Действие современное, в нынешнем году», — писал он М. Н. Каткову в сентябре 1865 года. Путей самого глубокого — социального, духовного, нравствен­ного — обновления искала передовая русская молодежь конца 50-х - начала 60-х годов. Трагические метания Раскольникова имеют тот же источник. Отсюда начинает движение и его мысль. Однако в судьбе молодых людей вроде Раскольникова годы реакции сыграли роковую роль, толкнули их к особым, бесплодным, трагически несосто­ятельным формам протеста.

Под вечер жарчайшего июльского дня, незадолго до захода солнца, уже бросающего свои косые лучи, из жал­кой каморки «под самою кровлей высокого пятиэтажно­го дома» выходит в тяжкой тоске бывший студент Роди­он Раскольников. Так начинается роман Достоевского. И с этого момента, не давая себе передышки, в глубокой задумчивости, в страстной и безграничной ненависти, в бреду — мечется по петербургским улицам, останавлива­ется на мостах, над темными холодными водами канала, поднимается по вонючим лестницам, заходит в грязные распивочные герой романа. И даже во сне, прерывающем это «вечное движение», продолжается лихорадочная жизнь Раскольникова, принимая уже формы и вовсе фантасти­ческие.

«Давным-давно как зародилась в нем вся эта тепереш­няя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения» — во что бы то ни стало, любой ценой. «Ужасный, дикий и фанта­стический вопрос» гонит и ведет героя Достоевского.

Какой же вопрос замучил, истерзал Раскольникова?

Уже в самом начале романа, на первых его страницах узнаем мы, что Раскольников «покусился» на какое-то дело, которое есть «новый шаг, новое собственное сло­во», что месяц назад зародилась у него «мечта», к осу­ществлению которой он теперь близок.

А месяц назад, почти умирая с голоду, он вынужден был заложить у старухи-процентщицы, ростовщицы, ко­лечко — подарок сестры. Непреодолимую ненависть ощу­тил Родион к вредной и ничтожной старушонке, сосущей кровь из бедняков, наживающейся на чужом горе, на нищете,  на пороке.   «Странная мысль наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок». И вдруг услышан­ный в трактире разговор студента с офицером о ней же, «глупой, бессмысленной, ничтожной, злой, больной ста­рушонке, никому не нужной и, напротив, всем вредной». Старуха живет «сама не знает для чего», а молодые све­жие силы пропадают даром без всякой поддержки — «и это тысячами, и это всюду!»-. «За одну жизнь, — продол­жает студент, — тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна». Убей старуху, возьми ее деньги, «обреченные в монастырь», — возьми не себе: для поги­бающих, умирающих от голода и порока, — и будет вос­становлена справедливость! Именно эта мысль наклевы­валась и в сознании Раскольникова.

А еще раньше, полгода назад, писал бывший студент-юрист Раскольников статью «О преступлении». В этой статье Раскольников «рассматривал психологическое со­стояние преступника в продолжение всего хода преступ­ления» и утверждал, что оно, очень похоже на болезнь — помрачение ума, распад воли, случайность и нелогич­ность поступков. Кроме Того, коснулся в своей статье Раскольников намеком и вопроса о таком преступлении, которое «разрешается по совести» и потому, собственно, не может быть названо преступлением (самый факт его совершения не сопровождается, очевидно, болезнью). Дело в том, разъясняет позднее Раскольников мысль своей ста­тьи, «что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарож­дения себе подобных, и собственно на людей, то есть име­ющих дар или талант сказать в среде своей новое слово».

Итак, давно уже зародилась в мозгу Раскольникова мысль, что во имя великой идеи, во имя справедливости» во имя прогресса кровь по совести может быть оправдана, разрешена, даже необходима. Посещение старухи лишь обостряет, как бы подгоняет мысль Родиона, заставляет ее биться и работать со всем присущим его сознанию на­пряжением.

И еще один удар, еще ступень к бунту — письмо мате­ри о Дунечке, сестре, «всходящей на Голгофу», Дунечке, которая нравственную свободу свою не отдаст за комфорт из одной личной выгоды. За что же отдается свобода? Чувствует Раскольников, что ради него, ради «бесценно­го Роди» восхождение на Голгофу предпринимается, ему жизнь жертвуется. Маячит перед ним образ Сонечки — символ вечной жертвы: «Сонечка, Сонечка Мармеладо-ва, вечная Сонечка, пока мир стоит!»

А где же выход? Можно ли без этих жертв, нужны ли они? Письмо матери «вдруг как громом в него ударило». Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать, рассуждая о том, что вопросы неразрешимы, а непремен­но что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или... «Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от вся­кого права действовать, жить и любить!» Послушно скло­нить голову перед судьбой, требующей страшных жертв, отказывающей человеку в праве на свободу, принять же­лезную необходимость унижения, страдания, нищеты и порока, принять слепой и безжалостный «фатум» значит для Раскольникова «отказаться от жизни совсем».

И наконец — встреча с пьяной обесчещенной девоч­кой на Конногвардейском бульваре. И она - жертва ка­ких-то неведомых стихийных законов: «Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каж­дый год... куда-то к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать». Вновь — исступленный «вскрик», вновь — предельный накал бунтующей мыс­ли, бунт против того, что «наука» называет «законами» бытия.  Пусть экономисты и статистики хладнокровно вычисляют этот вечный процент обреченных на нищету, проституцию, преступность. Не верит им Раскольников, не может принять «процента».

Но при чем тут старуха-ростовщица? Какая же связь между бунтом Раскольникова и убийством гнусной стару­хи? Может быть, эта связь разъясняется услышанным Расколышковым рассуждением студента о справедливос­ти и вся разница между студентом и Раскольниковым лишь в том, что Раскольников осуществляет, так ска­зать, воплощает теорию, идет до конца, восстанавливает справедливость? И, значит, убийство совершается с це­лью справедливой — взять деньги и облагодетельство­вать ими нищее человечество?

Не собственная бедность, не нужда и страдания сест­ры и матери терзают Раскольникова, а, так сказать, нужда всеобщая, горе вселенское — и горе сестры и матери, и горе погубленной девочки, и жертва Сонечки, и траге­дия семейства Мармеладовых, беспросветная, безысход­ная, вечная бессмыслица, нелепость бытия, ужас и зло, царствующее в мире, нищета, позор, порок, слабость и несовершенство человека — вся эта дикая «глупость со­здания», как будет сказано позднее в черновиках «Под­ростка» .

Итак, вот идея Раскольникова — встать выше мира и «сломать, что надо, раз навсегда». Но вопрос: способен ли ты быть настоящим человеком, право имеющим «сло­мать», способен ли на бунт-преступление: «мне... надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу?! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дро­жащая или право имею?..» Поистине — «ужасный, ди­кий , фантастический вопрос »!

Раскольникову его эксперимент нужен именно для про­верки своей способности на преступление, а не для про­верки идеи, которая, как он до поры до времени глубоко убежден, непреложна, неопровержима. «Казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений» — это перед убийством. Но и потом, сколько бы раз он ни возвращался к своим мыс­лям, сколь строго он ни судил бы свою идею, казуистика его только натачивалась все острее и острее, делалась все изощреннее. И, уже решившись выдать себя, он говорит сестре: «Никогда, никогда не был я сильнее и убежден­нее, чем теперь!» И наконец на каторге, на свободе, под­вергнув свою «идею» беспощадному нравственному ана­лизу, он не в силах от нее отказаться: идея неопровержи­ма, совесть его спокойна. Сознательных, логических оп­ровержений своей идее Раскольников не находит до кон­ца. Ибо вполне объективные особенности современного мира обобщает Раскольников, уверенный в невозможнос­ти что-либо изменить: бесконечность, неизбывность че­ловеческого страдания и разделение мира на угнетенных и угнетателей, властителей и подвластных, насильников и насилуемых, или, по Раскольникову, на «пророков» и «тварь дрожащую».

И еще одну преграду не смог преодолеть Раскольни­ков. Порвать с людьми, окончательно, бесповоротно хо­тел он, ненависть испытывал даже к сестре с матерью. «Оставьте меня, оставьте меня одного!» — с иступлен­ной жестокостью бросает он матери. Убийство положи­ло между ним и людьми черту непроходимую: «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и от­чуждения вдруг сознательно сказалось в душе его. Как бы два отчужденных, со своими законами, мира живут рядом, непроницаемые друг для друга — мир Расколь-никова и другой, внешний мир: все-то кругом точно не здесь делается».

И только в том, что «не вынес», видит Раскольников свое преступление. Но здесь же и его наказание: наказа­ние в этом ужасе своей непригодности, неспособности раз­венчать идею, наказание в этом «убийстве» в себе прин­ципа («не старуху убил, а принцип убил»), наказание и в невозможности быть верным своему идеалу, в тяжких мучениях выношенному. Признание Раскольникова — признание собственной несостоятельности, собственного ничтожества: «тварью дрожащей» оказался. Но идея, верит Раскольников, сто­ит нерушимо и незыблемо.

Не так думает Достоевский. Побеждает человек Рас­кольников, потрясенный страданиями и слезами людски­ми, глубоко сострадающий и в глубине души своей уве­ренный, что не вошь человек, с самого начала «предчув­ствовавший в себе и в убеждениях своих глубокую ложь». Терпит крах его бесчеловечная идея.

При косых лучах заходящего солнца вышел Расколь­ников в самом начале романа из своей убогой каморки — делать «пробу». И вот завершается его трагический путь, уложившийся, как всегда у Достоевского, в несколько катастрофических дней, насыщенных до предела битва­ми содержания неизмеримого, борьбой «непосильных» идей и «великих сердец».

Опять закатывается солнце, и косые лучи его освеща­ют крестный путь Раскольникова — на перекресток, опять на Сенную, где решилось его преступление и где теперь, со слезами, припадает он к оскверненной этим преступ­лением земле.

И все же, несмотря на тяжелый мрак, окутывающий нарисованную Достоевским в «Преступлении и наказа­нии» картину человеческого бытия, мы видим просвет в этом мраке, мы верим в нравственную силу, мужество, решимость героя Достоевского найти путь и средства ис­тинного служения людям — ведь он был и остался «че­ловеком и гражданином». И поэтому, в конце концов, со светлым чувством закрываем мы эту книгу — одно из самых высоких творений человеческого гения.


 
Top.Mail.Ru Яндекс.Метрика

Пример HTML-страницы