Большой Бейсуг

Общественная правда не выдумывает­ся
отдельными людьми, а коренится
во всенародном чувстве.

Б. С. Соловьев

«Преступление и наказание» сложилось у Достоевско­го из двух замыслов, движимых идеями художника. А идеи были подсказаны как всей социальной сферой, ок­ружавшей писателя, так и личными его воспоминаниями и переживаниями.

Мы видим, что в созревании и оформлении идеи рома­на участвовало много побудительных сил, таящихся в душе и мыслях художника. Но главная задача оформи­лась чрезвычайно четко — дать отпор заветам романа Чернышевского «Что делать?», развенчать тупиковую и аморальную социалистическую теорию, взяв ее проявле­ние в самом крайнем варианте, в самом крайнем разви­тии, дальше которого уже нельзя идти. Это хорошо по­нял критик Н. Страхов, утверждавший, что главная цель романа — развенчать «несчастного нигилиста» (так Стра­хов назвал Расколышкова). Противовесом «беспочвенным» идеям Чернышевского - Раскольникова должна стать православная христианская идея, которая могла указать выход к Свету из теоретических тупиков главного героя.

Таким образом, перед Достоевским в 1865 году пред­стали два замысла, две идеи; один замысел — это мир «бедных людей», где настоящая жизнь, реальные траге­дии, реальные страдания; другой замысел — «теория», надуманная лишь при помощи разума, оторванная от реальной жизни, от реальной морали, от «божеского» в человеке, теория, созданная в «расколе» (Раскольников) с людьми и потому чрезвычайно опасная, ибо где нет ни .   божеского, ни человеческого — там есть сатанинское. Нужно отметить, что советское литературоведение на­прочь отказывало теории Раскольникова в жизненности и саму фигуру Раскольникова объявило надуманной. Здесь явно виден социально-партийный заказ — отвести «тео­рию» Родиона Раскольникова от идей социализма (иног­да взгляды Раскольникова трактовались как мелкобур­жуазные), а самого героя как можно дальше поставить от Чернышевского с его «особенным человеком».

Отправным моментом своеобразного «бунта» Родиона Раскольникова против существующего социального ук­лада и его морали было, безусловно, отрицание страда­ний человеческих, и здесь мы имеем в романе своеобраз­ный апофеоз этих страданий в изображении судьбы семьи чиновника Мармеладова. Но нельзя не заметить сразу, что само восприятие страданий у Мармеладова и Рас­кольникова отличается друг от друга. Дадим слово Мар-меладову: «Жалеть! зачем меня жалеть! — вдруг возопил Мармеладов... — Да! меня жалеть не за что! Меня рас­пять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!., ибо не веселья жажду, а скорби и слез!..»

В высказываниях Мармеладова мы не замечаем ни тени богоборчества, ни тени социального протеста — он всю вину берет на себя и себе подобных. Но здесь присутству­ет и другая сторона вопроса — облик свой и страдания своей семьи Мармеладов воспринимает как нечто неиз­бежное; в его самобичевании, христианском раскаянии нет желания начать жизнь «по-божески», отсюда его сми­рение выступает только как желание прощения и не со­держит в себе резервов самосовершенствования.

Не случайно исповедь спившегося чиновника вызыва­ет у Раскольникова вначале презрение и мысль о том, что человек — подлец. Но далее возникает идея более глубокая; «Ну а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи налущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!,.»

О чем здесь речь? Если страдает человек без вины, раз он не подлец, то все внешнее по отношению к нему (что позволяет страдать и вызывает страдания) — предрас­судки. Социальные законы, мораль — предрассудки. И тогда Бог — тоже предрассудок. То есть человек — сам себе господин и ему все позволено.

В отличие от того же Мармеладова Раскольников на­чинает искать причину страданий человека не в нем са­мом, а во внешних силах. Как здесь не вспомнить рас­суждения В. Г. Белинского о том, что он, не получив ТАМ вразумительного ответа на вопрос, почему страдает маленький человек, вернет билет в царство Божие обрат­но, а сам стремглав бросится вниз.

Прежние размышления Раскольникова о «реальном деле», которое все не решаются совершить «из трусос­ти», боязни «нового шага», начинают подкрепляться воз­растанием в его теоретических построениях идеи само­ценности человеческой личности.

Однако христианские нормы никак не вписываются в утверждавшуюся Раскольннковым «новую мораль». Раз­деление на страдающих и виновных в страданиях прово­дится Человекобогом без учета христианского права на спасение каждого грешника, и Божий суд подменяется на земле судом озлобленного страданиями Человекобога.

Для Раскольникова настоящим толчком к реализации его идеи послужил услышанный им разговор студента и офицера в трактире: «Позволь, — говорит студент своему собеседнику, — я тебе серьезный вопрос задать хочу... смотри: с одной сто­роны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вред­ная, которая сама не знает, для чего живет...»

«Значит, убийство старухи - не преступление». К такому выводу в своих размышлениях приходит Родион Раскольников. Однако в чем порочность теории Раскольникова? С определенной точки зрения он прав — разум всегда оп­равдает жертву ради всеобщего счастья. Но как пони­мать счастье? Оно не заключается в накоплении или пе­рераспределении материальных благ, нравственные ка­тегории вообще не поддаются рационализированное).

М. И. Туган-Барановский предлагает именно под этим углом рассматривать трагедию Раскольникова: «...Он хотел логически обосновать, рационализировать нечто, по самому своему существу не допускающее такого логи­ческого обоснования, рационализирования. Он хотел впол­не рациональной морали и логическим путем пришел к ее полному отрицанию. Он искал логических доказательств нравственного закона — и не понимал, что нравствен­ный закон не требует доказательств, не должен, не мо­жет быть доказан — ибо он получает свою верховную санкцию не извне, а из самого себя».

Далее логика рассуждения утверждает христианскую мысль о том, что преступление Родиона Раскольникова именно в нарушении нравственного закона, во временной победе разума над волей и совестью. Почему личность всякого человека представляет собой святыню? Никако­го логического основания для всего этого привести нельзя, как нельзя привести логического основания для всего того, что существует собственной своей силой, независимо от нашей воли. Факт тот, что наше нравственное сознание непобедимо утверждает нам святость человеческой лич­ности; таков нравственный закон. Каково бы ни было происхождение этого закона, он столь же реально суще­ствует в нашей душе и не допускает своего нарушения, как любой закон природы. Раскольников попробовал его нарушить — и пал.

С отвлеченной теорией, рожденной при помощи лишь мыслительной работы, вступила в борьбу жизнь, прони­занная божественным светом любви и добра, рассматри­ваемая Достоевским как определяющая сила трагедии героя, соблазненного голыми умствованиями.

Можно, конечно, рассуждать о том, что причинами появления теорий социалистического толка, вроде фило­софских построений Раскольником, или, скорее, не при­чинами, а питательной средой мог явиться упадок рели­гиозности в обществе, как считал С. А. Аскольдов. Но практическая цель, вытекающая из теории Раскольни-кова, вполне ясна — получение власти над большинством, построение счастливого общества путем замены челове­ческой свободы материальными благами.

Нельзя не согласиться с рассуждениями С. А. Асколь-дова о том, что в целом ряде произведений, в частности в «Подростке», Достоевский категорически осуждает мыс­ли о «добродетели без Христа»: «Конечно, это доброде­тель не личной жизни, а именно как общественного слу­жения». Достоевский не только не верит ей, но видит в ней величайший соблазн и принцип разрушения. Обще­ственное благо, если оно основано не на заветах Христа, непременно и роковым образом превращается в злобу и вражду, и благо человечества становится лишь соблазня­ющей маской по существу злой и основанной на вражде общественности.

К чему может привести неизбежное падение этой мас­ки и торжество зла, которое она прикрывала, хорошо предсказано Достоевским в пророческом сне Родиона Рас-кольникова в эпилоге «Преступления и наказания». Имеет смысл вспомнить его: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслы­ханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме не­которых, весьма немногих, избранных». Появились ка­кие-то новые трихины, существа микроскопические, все­лявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими...

Это причины, а далее — следствия этой бесноватости: «Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные.

Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и ве­рований...» Следующий этап бесноватости — внедрение теории в жизнь, в головы «тварей дрожащих»: «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасше­ствовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки...»

Разъединение людей, потерявших общие нравственные принципы в божьей морали, неизбежно приводит к соци­альным катастрофам: «Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе...»

Далее у Достоевского — глубочайшая мысль о стира­нии в периоды революционных потрясений разницы между «своими» для революции и «чужими». Революция начи­нает «пожирать собственных детей»: «Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, вои­ны бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало...»

А как же с великими идеалами добра и счастья для людей? Достоевский об этом говорит очень определенно: «Язва росла и продвигалась все дальше и дальше. Спас­тись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать но­вый род людей и новую жизнь, обновить и очистить зем­лю, но никто и нигде не видал этих людей, не слыхал их слова и голоса».

Николай Бердяев в своей статье «Духи русской рево­люции» как одно из удивительных прозрений Достоевс­кого увидел его убеждение в том, что русская революция «есть феномен метафизический и религиозный, а не политический и социальный». Для русского социализма чрезвычайно важно получить ответ на вопрос: есть ли Бог? Отсюда Достоевский предчувствовал, как горьки будут плоды русского социализма без Бога.

Н. Бердяев разглядел в произведениях Достоевского понимание философских, психологических, атеистичес­ких признаков русских бунтарей: «Русские сплошь и ря­дом бывают нигилистами — бунтарями из ложного мора­лизма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ре­бенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святы­ни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он ничего не сделае.т реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количество пролитых слез, он делает рево­люцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях...»

Русский нигилист-моралист думает, что он любит че­ловека и сострадает человеку больше, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире.

Заветное желание облегчить страдание народа было праведно, и в нем мог обнаружиться дух христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и подмены, положенных в основу русской ре­волюционной морали, антихристовых соблазнов этой ре­волюционной морали русской интеллигенции. Русские революционеры пошли за соблазнами антихриста и дол­жны были привести соблазненный ими народ к той рево­люции, которая нанесла страшную рану России и пре­вратила русскую жизнь в ад.

Теория Раскольникова и его практические дела по ре­ализации своих планов, удивительным образом пронизав время, нашли свое воплощение в революции семнадцато­го года. История связала мысли русских мальчиков-ни­гилистов девятнадцатого века с кровавыми делами их последователей в веке двадцатом.