Большой Бейсуг

Вначале черта горизонта резка, —
Прямая черта между жизнью и смертью,
А нынче так низко плывут облака,
И в этом, быть может, судьбы милосердье.
Мария Петровых «Черта горизонта»

Тонкий звук лопнувшей струны, замирающий и пе­чальный, подвода в степи и бездонное небо над ней, бе­лый шпиц на ялтинской набережной рядом со своей хо­зяйкой... Вначале приходят неясные картины, образы, звуки и лишь затем — сюжетные линии, имена героев, названия чеховских рассказов и пьес. Воспоминания о Чехове сопровождает ощущение личности и глубины, труд­ноопределимое, но вполне отчетливое. Его мир кажется прозрачным и предельно открытым навстречу читателю.

Устоявшиеся методы и средства анализа трудно при­менимы к его прозе и драматургии.

Традиционные предметы литературоведческого иссле­дования — событие, характер, идея, особенности стиля и языка — утрачивают у Чехова свою значимость и весо­мость. У него нет характеров масштаба героев Толстого или Достоевского, его язык нейтрален, очищен от выби­вающихся слов и нестандартных фраз. Таким образом, предмет исследования в мире Чехова становится размы­тым, почти исчезает. Остается — бездонное небо, море, степь, далекая линия горизонта.

Человек и мир в художественной системе Чехова не просто связаны между собой — они взаимопроникают, предельно сближаются друг с другом, делая полностью невозможным какой-либо взгляд со стороны, а следова­тельно, и определенную оценку мира человека.

Жанр — граница» отделяющие авторское «Я» от жиз­ни, текущей на страницах его произведений.

Одни его рассказы кажутся забавными юморесками, другие проникнуты драматическим, почти трагическим пафосом, третьи по стилю приближаются к бытовому очерку, четвертые несут в себе ярко выраженную лири­ческую струю. При этом рассказы сохраняют какую-то внутреннюю «вязь, воспринимаются не как разные жан­ры, а как единое по своей природе ощущение жизни человеком.

Мир Чехова существует в особом пограничном состоя­нии. На грани между миром и человеком, жизнью и смер­тью черта горизонта исчезает.

С большой силой враждебность существующего порядка человеку показана в рассказе «Человек в футляре».

Боязнь свободы и жизни, мертвенность беликовщины находит свое внешнее выражение в пристрастии героя ко всякого рода футлярам, которые оградили бы его от этой страшной ему действительности, не подчиняющейся пред­писаниям.

Самым важным и характерным признаком существу­ющего строя Чехов считает отсутствие свободы, такой порядок, когда жизнь хотя и не запрещена циркулярно, но и не разрешена вполне. Эта полулегальная жизнь, лишенная свободы, накладывает на людей свой мертвен­ный отпечаток, и чем полнее подчиняется человек строю господствующих отношений, тем беднее его духовный мир, тем отчетливее видна на нем эта зловещая печать.

Образ Беликова говорит о тяжелом заболевании со­временного общества с его государственностью, собствен­ностью и прочими основами. Он напоминает механичес­кие фигуры Щедрина. Его образ разработан гротескно, «футлярность» Беликова с возрастающей последователь­ностью распространена на весь его облик и все без ис­ключения жизненные функции. Неизменные калоши я зонтик в любую погоду, все предметы в чехлах, темные очки, вата в ушах, гроб как идеальный футляр и так далее — все это признаки чрезмерности и подчеркнутос-ти, вполне естественной для гротескного построения и противопоказанной образам бытового характера. Гротеск выводит образ из обычного и будничного ряда и придает ему обобщенный, почти символический смысл.

Футляр — это оболочка, защищающая человека от внешних влияний, отъединяющая его, позволяющая пря­таться от действительной жизни. Древние языки — фут­ляр, защищающий от современности; любовь к порядку, к ясным и точным запрещениям — футляр для мысли. Все это вместе взятое — олицетворение консервативной, охранительной силы. «Вы должны с уважением относиться к властям!» — говорит футлярный человек и сам осуще­ствляет власть. Он держит в подчинении город, его все боятся и с какой-то странной, необъяснимой покорнос­тью повинуются ему, оставаясь в душе людьми порядоч­ными, мыслящими, поклонниками Тургенева и Щедри­на. Возникает ощущение гипноза, внушения или само­внушения. В жизни людей гипноз вообще играет боль­шую роль; Чехов подчеркивает это, говоря о любовных делах и особенно о женитьбе.

Беликов болезненно слаб, робок, одинок и страдает от этого одиночества, он находится в постоянной тревоге, патологически подвержен страху, он боится не только посторонних, но даже слугу Афанасия, который настоль­ко сродни своему барину, что беспрерывно и без всякого повода бормочет одно и то же: «Много уж их нынче раз­велось!» Вот, значит, в чем природа власти по Чехову: она — в подчинении не силе, а слабости. Власти уже, в сущности, нет, есть ее призрак, ее подобие, достаточно очнуться от самовнушения, и Беликова не станет. Чело­век, свободный от наваждения, столкнул Беликова с лес­тницы, и тот умер. Рассказчик понимает, что Беликов был по-своему несчастен, он страдал, как люди, но не был живым человеком, своего идеала он достиг в смерти. Поэтому рассказчик не жалеет его и с жестокой откро­венностью говорит: «Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, — это большое удовольствие», — горько сожалея, что их еще осталось много.

Смерть Беликова — это еще не свобода, а только на­мек на нее, только «слабая надежда на ее возможность». Чехов не обещает легкой и быстрой победы над беликов-щиной, но дает своим героям трезвое понимание эфемер­ности силы, их угнетающей, и возможности не подчи­няться ей. Однако инерция рабского подчинения жива в душах людей. Даже учитель Буркин, раскрывший в сво­ем рассказе сущность беликовщины, не идет далеко в своих выводах. «Вернулись мы с кладбища в добром рас­положении. Но прошло не более недели, и жизнь потек­ла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бес­толковая жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше», — размышляет Буркин.

«То-то вот оно и есть, — высказывается Иван Ива­ныч. — А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, гово­рим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?..»

Футлярностьв понимании героев неожиданно обрета­ет гораздо более общий смысл, чем это представлялось вначале. Футлярность как явление оказывается присуща не столько отдельному человеку, Беликову, сколько жиз­ни как таковой. Граница, которой Беликов обособил себя от мира, вдруг раздвигается до таких пределов, что вби­рает внутрь себя тот мир, от которого она отделила че­ловека. И уже нет горизонта, нат границы между жиз­нью и смертью.

Нет, больше жить так нельзя, — эти слова можно поставить эпиграфом к зрелому творчеству Чехова. Обо­снованию, доказательству этого вывода посвящает он все свои произведения второй половины 90-х годов. Каждое из них, воспроизводя перед нами ту или иную сторону социальной действительности, рисуя самые различные человеческие характеры и судьбы, вновь и вновь приводит нас к мысли о глубочайшей враждебности человеку всего строя господствующих отношений, при котором может быть лишь свобода порабощения слабого, свобода стяжа­тельства, свобода подавления истинно человеческих чувств и стремлений. И такая «свобода» устраивает мно­гих. Истинная драма в том и состоит, что люди приспо-. сабливаются к этим условиям и живут припеваючи, чув­ствуя себя довольными и счастливыми.

Чехов создал беспокойное искусство, взывавшее к со­вести и требовавшее от каждого пересмотра собственной жизни, возрождения, воскресения в самом широком смыс­ле этого слова. Чехов приучал людей видеть неблагопо­лучие жизни даже там, где его нельзя увидеть простым глазом, даже за чертой жизненного горизонта.

Чехов дорог нам потому, что он не утратил своего назначения, и круг непосредственно поставленных им нравственных и социальных проблем не стал уже. Чехов, как и прежде, учит нас понимать зловещую роль в жиз­ни человека и человеческого общества не только пред­принимательства и хищничества, и сегодня являющихся основой так называемого «свободного мира», но и ме­щанства, мелкого собственничества, власти над челове­ком маленьких нештукатуреных домов, горшочков со сметаной, страсти к накопительству, обывательской сы­тости и пошлости. Нарисованная им с потрясающей си­лой трагедия человеческого существования в условиях обывательского довольства и безыдейности, убеждение, что человеку нужен не замкнутый домашний и дачный уют мещанского счастья, а «весь земной шар, вся приро­да, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа», - помогают воспи­тывать человека, раздвигают горизонт его сознания.

Чехов жив, он борется вместе с нами, и его светлая мечта о прекрасном, гармоничном человеке все еще оста­ется путеводной звездой для многих и многих миллионов людей на всем земном шаре.